Во всем ищите великого смысла.
Прп. Нектарий Оптинский
Неисчислимое количество людей прошло через келию последнего старца Оптиной пустыни отца Нектария (Тихонова). Со всех концов необъятной России приходили к нему за советом, за утешением, за любовью. «Великий старец такой же, как батюшка Амвросий», – говорил о нем его сотаинник преподобный Анатолий (Потапов). Какой он был, этот «дивный старец», самый таинственный и самый загадочный из всех? Казалось бы, и жил совсем недавно – что для истории сто лет? Но знаем мы о нем совсем немного, ровно столько, как если бы он был святым эпохи первых христиан. В бездне обрушившегося на Россию революционного проклятия как в огненной печи оказались безвозвратно утеряны целые пласты отечественной истории. Уничтожали самое сокровенное и самое святое с особой изощренностью. Русская история, действительно, понесла невосполнимые потери, но вера лишь окрепла: святые становятся близки нам через молитву, а ее ни в одной печи не испепелить, ни в одном огне не оплавить.
Однако факт остается фактом, и сегодня мы даже толком не знаем ни подробностей жития, ни того, как именно выглядел преподобный: единственный серьезный портрет, написанный Львом Бруни, замечательным художником и духовным чадом отца Нектария, до нас не дошел. Но мы всё же попробуем восполнить утраченное. Из фрагментов сохранившихся воспоминаний представителей этого знаменитого рода Бруни-Соколовых, которые были близки старцу и состояли с ним в духовном родстве, легкими штрихами постараемся воссоздать хотя бы словесный портрет этого удивительного святого.
***
В начале двадцатого века в Оптиной старчествовали «Анатолий-утешитель, Феодосий-мудрец и дивный Нектарий» – так говорил об оптинских отцах того времени один близкий этой обители священник.
Батюшка Нектарий жил в скиту, в крохотной келии, куда никого не пускал, даже келейники толком не знали, что у него там была за тайна. По ночам в окошке старца всегда горел свет, он не спал, молился за мир, за Россию, которая вот-вот должна была исчезнуть, как империя прекратить свое земное существование… Тяжкий крест возложил Бог на последнего оптинского старца – он был пророк, который разделил ношу России в ее крестоносном пути на Голгофу. Старец не скрывал правды от ищущих ее: пусть прикровенно, но он предсказывал и надвигающуюся катастрофу, и убийство царя, и то, что «быть пред Престолом Божиим государю в венце великомученика». Отцу Нектарию было открыто многое, а потому коварный дух скорби не отпускал старца, преследовал и мучал сердце – это был его невидимый подвиг, великая духовная брань и поистине бескровное мученичество. Старец часто говорил о себе: «Какие мысли у человека, который утром скорбен, а вечером уныл»,– и обличал себя в недостоинстве и худоумии: «Я новоначальный, я только учусь, я утратил всякий смысл. Я кормлю лишь крохами одними».
Принимал батюшка в отдельной комнатке, светлой и со многими иконами. Наставлял всегда притчами, сказками, прибаутками, часто юродствовал и почти никогда не говорил прямо. Хотя Господь и открывал ему сердца людей, но он слишком хорошо знал человеческую немощь и понимал, что не всякому возможно выполнить послушание, вот и говорил о явном словами таинственными, «имеющий уши слышать, да слышит, –рассуждал отец Нектарий, – а нет, так Господь не взыщет за непослушание строго».
Мать Анна
Было лето тысяча девятьсот шестнадцатого года. Вдоль южной монастырской стены по узкой тропинке сквозь знаменитую сосновую аллею старцев к заветному скиту шла женщина. Было еще очень рано, предрассветный сумрак наводил на паломницу мрачные мысли. Показались главки церквей, серебряным звуком ударил колокол. Начало светать. Медленно осенив себя крестным знамением, старый сторож открыл врата. Женщина села на скамейку около цветника и тяжело вздохнула. Вдруг прямо напротив нее с долгим скрипом отворилась дверь хибарки, из которой вышел чуть сгорбленный маленький старичок. Он был облачен в белый подрясник, седые волосы ниспадали на плечи, а в руках сверкали гранатовые четки. Старец остановился на залитом нежными солнечными лучами крыльце, потом поднял кверху руки, и стая белых голубей опустилась к его ногам. Женщина замерла, она не дерзала нарушить это сказочное мгновение, ей даже показалось, что она спит, но это был не сон! Это был он – дивный старец Нектарий. Ее сердце возликовало, оно почувствовало, что именно здесь найдет то, что искало долгие годы...
Позже паломница вошла в небольшую комнату – приемную старца, куда выходила дверь из его келии и где уже сидели две богомолки. Она вежливо поздоровалась и присела. Келейник отца Нектария спросил, кто она и откуда. «Анна Александровна Соколова, из дворян…», – ответила она, начиная страшно волноваться, что даже не заметила, как через пару минут вышел к ним сам батюшка. Оглядел пришедших своими смеющимися и одновременно плачущими глазами, которые отирал специально приготовленным для этих нужд платочком, и заговорил с одной из них как-то особенно ласково и по-свойски:
– Ты возвеселись, раба Божия, ты с меня, грешного, пример не бери. Я утром скорбен, а вечером уныл – грех на мне за это лежит. Страшный грех – неблагодарность Создателю за жизнь, дарованную со страстями и радостями. Вот ведь у иных как бывает: еще круче густеет зной житейский, вовсе нестерпимым становится, а они не унывают. Я тебе сейчас одну историю расскажу, про жизнь одной женщины.
И здесь испытала Анна Александровна подлинное душевное потрясение: с какой-то лишь ему ведомой целью старец Нектарий принялся подробно рассказывать этой незнакомой молчащей женщине ее, Анны Александровны, жизнь. Без деталей и подробностей, но в точности и со всеми мучительными поворотами, включая даже недолгий роман со знаменитым художником Крамским, хотя его фамилию старец не назвал. Женщина со слезами на глазах благодарила старца: как-то очевидно помог ей и что-то для нее прояснил этот рассказ. Анна Александровна сидела в блаженном оцепенении. На душе у нее было легко и спокойно – всё, что мучило ее лишь час назад, схлынуло напрочь и сейчас казалось прошлым и пустым. Очень хорошо, а главное, похвально говорил о ней старец, описывая ее жизнь, и даже невзначай сказал, что долг свой женский перед Господом она выполнила сполна и совсем напрасно отчаивается.
Старец Нектарий вернулся, проводив посетительницу, и ласково обратился теперь к ней самой тоном таким, как будто много лет они уже были знакомы и дружны:
– А Вы бы задержались тут у нас, сударыня, – сказал он. – И душой отойдете, а то озябли, и поразмышляете вдоволь без суеты, и во мне у Вас надобность исчезнет. А не исчезнет – приходите и побеседуем. Жизнь у Вас еще разнообразная будет, с сыновьями и внуками побудете вдоволь, рано вам себя хоронить.
Исполнив благословение старца, Анна Александровна осталась жить в деревеньке неподалеку от монастыря. Время от времени наезжала к родне в Москву, но ее снова непреодолимо тянуло в Оптину. А с последующими историческими перипетиями ехать и вовсе оказалось некуда. В конце десятых годов она стала послушницей при Оптиной пустыне, а в тридцатых – монахиней Анной.
Так описывает Игорь Губерман приезд матери известных художников Льва и Николая Бруни Анны Александровны Соколовой-Бруни в Оптину пустынь.
Анна Соколова была внучкой известного акварелиста пушкинских времен, ее дед, отец и два дяди были художниками. Дед Петр Федорович, автор знаменитого портрета А.С. Пушкина (1836), в свое время был настолько популярен, что, как говорил писатель В.А. Соллогуб, «каждая невеста, выходя замуж, заказывала свой портрет Соколову». Сама Анна Александровна обладала немалыми литературными способностями: писала и печатала рассказы, переводила с немецкого и норвежского, а кроме того, была женщиной глубоко и истово религиозной.
Анна Соколова стала женой архитектора Александра Бруни, который происходил из старинного и богатого рода Бароффио-Бруни, известного в Италии со времен Возрождения. Его предок Антонио Бруни приехал из Италии в Россию еще в XVIII веке. Здесь он был возведен в дворянское достоинство, занял пост придворного художника. Среди представителей династии были художники, архитекторы, музыканты: Федор Бруни – ректор Петербургской академии художеств, его картины представлены в Русском музее; художник Николай Бруни, архитектор Александр Бруни, акварелист Лев Бруни (его кисти принадлежит фреска Крещения в Елоховском соборе), теоретик Юлий Бруни; в родстве с Бруни состояли Карл Брюллов (по линии Соколовых) и Константин Бальмонт.
Юродивый старец русской интеллигенции
Слова старца сбылись, и постепенно Оптина пустынь стала родным домом для всего знаменитого семейства Бруни. В 20-х годах у стен Оптиной уже жили и художник Л.А. Бруни с женой Н.К. Бруни (Бальмонт), вокруг которых близ монастыря (правда, уже после его официального закрытия – декрет СНК от 23 янв. 1918 г.) сложилось своего рода художническое братство – «коммуна пастухов всемирного искусства». В этот же период сюда приезжали друзья Льва Александровича художники Е. Татлин, П. Львов, В. Киселев, Н.П. Ульянов, бывали Михаил Чехов и Павел Флоренский. Второй сын Анны Соколовой Николай Бруни по благословению отца Нектария взял близ Оптиной пустыни в селе Косынь (другие названия –Истик, Сенино) приход и стал в нем настоятелем.
Искавшей духовного окормления у батюшки Нектария творческой интеллигенции было хорошо известно о его образованности и тонком вкусе, хотя и был старец родом из крестьян. Под маской юродства скрывал он душу изысканную, рефлексирующую, на его седой главе почивала печать духовного аристократизма, который был ниспослан ему от Самого Духа Живаго. Именитые поэты, художники и мыслители – люди, по роду деятельности наделенные особым даром проницательности, – отчетливо ощущали свое таинственное родство с простым сыном мельника, они ехали к нему за вдохновением, а получали подчас то, о чем и не думали, – спасение души! Ведь, кроме всего, был этот дивный старец свят. Общение с отцом Нектарием часто становилось для богоискателей тем самым моментом истины, когда как от мощного разряда молнии в человеке пробуждалось осознание своего богоподобия и Сам Творец живым голосом вдруг говорил в сердце: «Аз есмь (твой) путь и истина и жизнь». После общения с батюшкой его посетителям словно открывались врата в вечность: кому-то она ласково дышала в спину, а на кого-то наводила ужас и повергала ниц. Но очевидно было одно: человек более не мог вернуться к своей прежней жизни. Тварный состав ветхого естества получал мощный импульс к началу обожения, бессмертная душа высвобождалась от оков мирских условностей, и жизнь обретала новое наполнение – она оказывалась устремлена к Царству Будущего века. Такой была сила молитвы старца! Он молчал свято, говорил свято и мог духом узреть Дух Свят на том, на ком Он почивал. Знавшие батюшку были убеждены, что он пребывал на земле лишь телом, но весь его «внутренний человек» уже при жизни был полноправным жителем горних пределов. Такие люди приходят в мир редко, а соприкоснуться с ними означает получить бесценный шанс на преображение.
Свою образованность, вкус и чутье на талант, а точнее сказать, Божий дар, отец Нектарий стяжал в годы затвора. В течение двадцати пяти лет хранил он обет молчания и под руководством старца Амвросия нес особый молитвенный подвиг, а вместе с тем открывал для себя множество светских наук: математику, историю, географию, астрономию, в совершенстве изучил несколько языков. Старец был близок с Константином Леонтьевым и Сергеем Нилусом, которые, живя в Оптиной, читали ему в рукописях свои произведения. У принявшего монашество академика Болотова он учился живописи, и до последних дней своей жизни интересовался новейшими течениями в искусстве, и даже сам делал эскизы икон.
Помимо живописи, батюшка интересовался последними веяниями в литературе: по его просьбе Лев Бруни всегда возвращался из Москвы с чемоданчиком книжных новинок. Одна из последних книг, которую читали ему ученики, был «Закат Европы» Шпенглера. Старец любил слушать Блока, Белого, Хлебникова и особенно Ходасевича, стихи которого высоко ценил. А один раз Лев Бруни прочитал батюшке стихотворение Анны Андреевны Ахматовой «Повсюду клевета сопутствовала мне», опубликованное в альманахе «Феникс», а потом попросил старца: «Благословите эту поэтессу». Отец Нектарий помолился, а после сказал: «Она достойна... и праведна... приехать в Оптину пустынь. Тут для нее две комнаты есть». Анне Андреевне передали старческое слово, и она приехала. Состоялась встреча со старцем. Знаменитая поэтесса бывала в Оптиной пустыни дважды.
«В мире есть светы и звуки, – разъяснял батюшка Нектарий людям искусства. – Художник, писатель кладет их на холст или на бумагу и этим убивает. Свет превращался в цвет, звук в надписание... Картины, книги, ноты – гробницы света и звука, гробницы смысла. Но приходит зритель, читатель и воскрешает погребенное. Так завершается круг искусства. Но так с малым искусством. А есть великое, есть Слово, которое живит и умерщвляет, псалмы Давида, например, но к этому искусству один путь – путь подвига».
Духовная дочь старца поэтесса Нина Павлович вспоминала, как однажды отец Нектарий благословил Льва Бруни написать икону Преображения Господня для Германии, говоря: «Ваш образ будет иметь действие сначала на мысли, а потом – на сердце». Лев написал чудесный по краскам образ, но эффект сияния этого белого света достигался тем, что на первом плане поднимались черные узловатые деревья. Увидев это, батюшка приказал их стереть: ничто не должно омрачать такого светлого проявления. И Лев плача стер. Тогда батюшка не объяснил, ни почему он приказывает стереть деревья, ни каков должен быть Фаворский свет. И вот теперь – через три года – он заговорил об этом. Говорил он нам о незримой физическому взору красоте; как под видом нищего старика однажды явился ему Ангел.
– Это такой свет, когда он появляется, всё в комнате им полно – и за зеркалом светло, и под диваном (батюшка при этом показал и на зеркало, и на диван), и на столе каждая трещинка изнутри светится. В этом свете нет никакой тени; (должна быть) тень – там смягченный свет. Теперь пришло время, когда надо, чтобы мир узнал об этом свете.
И лик батюшки был так светел и прекрасен во время этих рассказов, что мы не смели глядеть на него: казалось, в любую минуту может вспыхнуть этот дивный свет.
Отец Николай
Судьба Николая Бруни, второго сына Анны Соколовой-Бруни, тоже оказалась тесным образом связана с Оптиной пустынью и со старцем Нектарием.
Николай Александрович был человеком поистине незаурядных дарований: в одной личности талант проявился столь изобильно, что его по праву можно сравнить с Леонардо да Винчи или Ломоносовым. Чем бы ни начинал заниматься этот удивительный человек, он оказывался талантлив во всем. Виртуозный пианист, талантливый живописец, блестящий резчик по дереву, скульптор, он был прекрасно образован, в совершенстве знал несколько иностранных языков, писал стихи, играл в первой петербургской команде футболистов и, конечно же, был бесстрашным авиатором и даже авиаконструктором.
С началом Первой Мировой войны, движимый чувством патриотизма, Николай Бруни прервал свои творческие поиски и ушел добровольцем на фронт. В виде награды за проявленное мужество летом 1915 года его вернули в Петроград и зачислили в летную школу при Петроградском политехническом институте, по окончании которой Николай стал одним из первых в России военных летчиков. В течение следующего года он имел большое число боевых вылетов и был награжден тремя Георгиевскими крестами.
В конце сентября 1917 года его самолет разбился. Николай получил серьезные увечья и оказался в военном госпитале в Одессе. Врачи сомневались в целесообразности лечения, но на всякий случай, исходя из чисто профессиональной добросовестности, зашили раны и наложили гипс на переломанные ребра, руки и ноги. На пороге смерти Николая посетило видение. По одной версии, ему явился святитель Николай и сказал: «Выживешь – посвяти себя Богу». По другой версии, к нему пришла Пречистая Богородица, которой он сам дал обет, что если выздоровеет, то станет священником. После этого, к удивлению врачей, больной начал стремительно поправляться.
Несмотря на то что для Церкви наступали самые страшные времена, Николай исполнил свой обет. 4 июля 1919 года в Харькове он был рукоположен в сан диакона харьковским владыкой Сергием, родным братом Екатерины Алексеевны Бальмонт, жены поэта К.Д. Бальмонта.
Позже отец Николайс женой приехали в Оптину пустынь, где старец Нектарий помог им обосноваться в большом селе под Козельском – Косыни. Там молодой священник принял приход и примкнул к движению части русского духовенства – бессребреников, которые считали, что церковные обряды должны быть бесплатными и нужно служить безвозмездно в свободное от светских занятий время. Средства на содержание семьи отец Николай зарабатывал изготовлением детских деревянных игрушек, которые расписывал красками.
Несмотря на то что Николай Александрович стал священником по обету, но призвания к священническому служению он так и не почувствовал. До нас дошли стихотворения времен его пребывания в Косыни, в которых нашло отражение тягостное состояние его души:
Здесь не дышат райские розы,
Не вкушаешь от вечной лозы.
Бродят мирные овцы и козы,
И скрипят оржаные возы.
Не тревожат за тучами трубы,
Лишь молитвы бормочет дьячок.
Рубит новые звонкие срубы
Для себя гражданин-мужичок.
Все какое-то чудится чудо.
Ветер по лесу носит слова,
И простуженный бродит Иуда,
Спрятав руки свои в рукава.
Однажды при встрече со старцем Нектарием отец Николай спросил его, всю ли жизнь теперь он должен оставаться священником. И старец ответил ему:
– Что Вы, милый человек, что Вы, батюшка, Вам никак всю жизнь не выдержать. Знамение вам будет вполне мирское. Прямо из-под вас место службы уберут. Я свое служение тоже оставлю в те же сроки. Так что потерпите и смиритесь.
Вскоре это предсказание прозорливого старца сбылось.
За полгода до революции отец Нектарий стал ходить с красным бантом на груди – так он предсказывал наступающие события. Или насобирает всякого хлама, сложит в шкафчик и всем показывает: «Это мой музей». И действительно, после закрытия Оптиной в скиту был музей.
Сохранившихся источников о ранних репрессиях в Оптиной пустыни до 1927 года на сегодняшний день совсем немного: это «Летопись скита Оптиной пустыни 1917–1918 годов» и краткий дневник Анны Соколовой-Бруни за 1923–1924 годы. В дневнике монахини Анны есть упоминание об аресте в апреле 1923 года нескольких человек из числа музейных работников и братии, в том числе настоятеля монастыря преподобномученика Исаакия (Бобракова), преподобноисповедника Никона (Беляева) и преподобного старца Нектария.
Когда чекисты пришли в келию описывать имущество батюшки, то в первый раз вошли туда и келейники. И что же они увидели? Детские игрушки! Куклы, мячики, фонарики, корзинки! Делавшие опись спросили старца: «Зачем это у Вас детские игрушки?» А он отвечает: «Я сам как дитя». Это и была его сокровенная тайна, которую за дверями своей келии долгие годы он так старательно от всех скрывал: от глаз людских так скрывают только святость.
По мартовской обледенелой дорожке уводили отца Нектария из скита. Слабенький старец шел и падал. Монастырский хлебный корпус был превращен в тюрьму, куда и привели его, едва держащегося от слабости на ногах. А когда ударили в монастыре в колокола к чтению 12-ти Евангелий, подъехали розвальни и увезли святого в городскую тюрьму. Такова была в Оптиной последняя Страстная седмица, так встречала Пасху Христову в последний раз монастырская братия.
В начале лета двадцать седьмого года смутные и тревожные слухи сменились полной определенностью: собравшаяся сессия Синода выразила советской власти свою лояльность. В августе священника Бруни вызвали в Калугу, где собравшимся пастырям объявили о решении высшей церковной власти. На закате того дня отец Николай был уже дома, он не знал, на что решиться и как дальше жить. Но вот открылась дверь, и зашла заплаканная пожилая прихожанка и сообщила, что старец Нектарий умер. «Он свое отслужил», – сказала старушка сквозь слезы, и смутная память о давнем предсказании старца ожила в памяти отца Николая. Время данного им Богу обета закончилось. Через неделю попадья Анна Александровна перешивала ему рясу на галифе. Николая Александровича ждали еще более суровые испытания, увенчавшиеся кончиной мученика.
…вместо эпилога
«Нехорошо стало в Оптиной, тягостно, – вспоминала шамординская мать схимонахиня Серафима. – Однажды монахиня Анна (Соколова-Бруни) сидела на лавочке у скитских ворот и перебирала четки. Доносились разухабистые звуки гармошки, она их слушала почти с тоской. Приблизились два деревенских парня, с ними две девахи, краснощекие, хихикают, лузгают семечки. "Эх, какие здесь старцы жили", – лениво растянул гармонь музыкант, усаживаясь рядом с ней. "А вы разве ходили к ним?" "А теперь скучно. Угнали старца...» А одна из девиц прогулочным шагом направилась к воротам. Ее зовут: "Иди сюда, что ли". Им было не видно, а мать Анна сбоку видела, как девушка, торопясь, крестила себя мелким крестом. А из стен скита неслись вопли любимца старца Нектария юродивого Гаврюши: "Памятники ломать пришли! Еще не все погибло, Ты видишь, Господи!"»
Молитвами оптинских старцев и всех святых Господь сохранил нечто самое главное, что ни в те лютые годы «не погибло»… что не погибнет никогда.
И много лет позже, когда восстанет из пепла Оптина пустынь и мощи старцев обретут здесь свои тихие места сокровенного упокоения, о старце Нектарии напишет новый оптинский насельник всё того же неизменно тихого скита:
Ветер смиренья, молитвы свирель
В Царство Небесное открыли дверь!
Нужно стучаться упорно и звонко,
Мир согревать глазами ребенка…
Как хорошо жить на Божием свете!
Будьте как дети! Будьте как дети!
… и в Оптиной снова – хорошо.
