В советские годы исповедь была у нас чуть-чуть больше, чем исповедь. Проповедовать было нельзя. Вернее, можно, но потом проповедник сильно мог пожалеть о проповеднической ревности. А так, совершали Таинства, служили требы и произносили с амвона нечто дежурное, невинное и хорошее, за что не взыскивают. Это можно понять и нельзя осуждать. Но те, кто хотел что-то важное сказать и имел, что сказать, говорили на исповеди. Больше было негде. Место исповедания грехов, таким образом, превращалось в место церковного училища. Книг ведь было не достать, то есть самообразование было невозможным. Родителями едва ли один-два процента населения чему-то духовному были обучены. И в школе, как вы понимаете, Закон Божий не преподавался. Вот и объяснял неленивый священник под епитрахилью кающемуся человеку основы веры, догматы, принципы построения семейной жизни, главные добродетели и прочее. Люди только на исповеди и могли зачастую что-то новое и важное услышать и понять. Исповедь соответственно затягивалась. Это уже была исповедь плюс урок, плюс проповедь с назиданием. Бывало, что и следующему пришедшему под епитрахиль человеку нужно было опять объяснять многое из того, что только что объяснялось предыдущему. Таков был крест. Прибавьте к сему тот факт, что человеку очень хочется поговорить о себе. А поговорить-то не с кем (кому ты нужен?). Разве со священником. Вот и приходит человек в храм не только каяться, даже не столько каяться, сколько пожаловаться, поохать, поплакать. Даже не совета просить! Поговорить-послушать. Это тоже не судится. Это в рамках нашего естества. В общем и целом ревностный пастырь, которого в советские годы считали за духовника, к которому массово шли, и учил, и проповедовал, и сострадал, и слушал людей на исповеди. Многие к этому привыкли, как к неизменному факту. Но времена меняются. Поймем же время, чтобы не застрять в прошлом.
Люди до сих пор (может, это сохранится до Дня Судного) приходят к аналою с Крестом и Евангелием, чтобы поговорить, пожаловаться, поспрашивать, узнать что-то. Вовсе не только покаяться. И в изменившихся временах нам нужно понять несколько вещей. Например, множество людей обоих полов приходят на грани развода с вопросом, как сохранить семью. Сегодняшний священник, которого не страшат большевистские сексоты и уполномоченные, на определенном этапе может понять: непродуктивно каждому/каждой пришедшей говорить одни и те же вещи. Стоит приготовить беседу-проповедь на тему сохранения семьи (да и не одну), и сказанное вслух слово отымет необходимость каждому заново объяснять одно и то же. Здесь проповедь – помощница исповеди. Проблемы-то сходные. Раздражительность, усталость, измена, пьянство, похотливость одного и холодность другого… Все это классифицируется при желании и преподается как общее учение, чтобы не повторять одно и то же годами сотням людей поодиночке. Поодиночке только коррекция, настройка. Подгон общих правил под частный случай. Мы экономим время и силы. Свои и пасомых. Иначе мы зашьемся.
Так же нужно поступать и в отношении воспитания детей. Суммировать вопросы, которые слышишь из раза в раз, и готовить на них обстоятельные ответы для всей паствы, а не каждому лично. То же касается поста, утреннего правила, чтения Псалтири, отношения к сектантам… Этот подход касается всего. Тогда мы не будем вынуждены десяти людям повторять десять раз одно и то же, что случается повсеместно, поскольку место исповеди продолжает сохранять за собой достоинство места проповеди так же, как в минувшие года. Мы будем исповедовать короче и эффективнее, перенеся учительный аспект на другое время.
Нужно суммировать вопросы, которые слышишь из раза в раз, и готовить на них обстоятельные ответы для всей паствы, а не каждому лично
А вот, скажут, такой-то праведник и час, и два с одним человеком разговаривал. Да, разговаривал. А сколько тогда было храмов и верующих? А если бы у него приходящие умножились в семь-десять раз или более, он так же по часу с каждым бы говорил? Нет, возлюбленные. Не смог бы. Все меняется. И вот стоит на исповеди в праздник или воскресенье священник. А за спиной у него еще хвост из десятков двух человек или более, а «Верую» уже пропели. Понимать бы всем надо, что ты не один и не одна здесь. Что всем причаститься хочется. Да и службу хочется выслушать и помолиться не в очереди стоя, перебирая по памяти грехи, которые назвать надо. Хочется в службе сердцем, умом и устами поучаствовать, а не простоять ее, как в блокаду за хлебными карточками. В длинной очереди то есть. Но вот приходит некое Божие чадо и долго-долго говорит батюшке что-то о себе. Да еще спрашивает совета, да еще спорит. А служба идет, и очередь не уменьшается. А потом чадо это говорит: «Я сегодня причащаться не буду. Я только на исповедь». «Спаси ж тебя, Господи, добрая душа!» – так и хочется воскликнуть. И возникает вопрос: есть у этого человека совесть? А здравый смысл? А адекватность, не говорю – нормальная церковность и братская любовь? Он, этот человек, о ком-то, кроме себя, вообще думать способен? А ты, поп, сохраняй холодную невозмутимость, люби всех любовью Христовой и думай крепко, как этих людей хоть чему-то научить?
Учить нужно за пределами исповеди. Это аксиома свободных времен. И здесь, кроме проповеди, которая многие вопросы снимает и избавляет от необходимости говорить одно и то же сотне человек отдельно, появляется еще тема беседы.
Люди, повторюсь, приходят поговорить. О себе. Эти докучливые и тяжелые разговоры, сплетенные из обид и неразрешимых вопросов, нужно принимать как крест. Больше людям говорить о себе не с кем! А им хочется. Но ведь не на исповеди же! Здесь у священника, кроме учительского (проповеднического) послушания, появляется послушание выслушивателя. Не старца, нет. Лечить душу может только Бог. Старцы – чистые окна, через которые Бог светит. А мы не лекари. Мы операционные медбратья, да и то в лучшем случае. Нам хотя бы научиться выслушивать человека. Выслушанная беда имеет свойство вдвое уменьшаться. Но не на исповеди. После. Это, конечно, удлинит наше пребывание в храме, но зато упростит богослужение и даст людям, да и нам самим, возможность теплее и внимательнее помолиться.
У вас вопросы и разговоры? Это после службы. У вас теоретические вопросы: о вере, о жизни, о других религиях, о смысле Писания? Это я всем расскажу в следующий раз (дата называется). Приготовлюсь и расскажу, потому что вы не одна такая. У всех эти же вопросы.
Вот и все. И что же тогда остается для исповеди? То, что единственно нужно. Покаяние. «Каешься?» – «Каюсь». Звучит разрешительная молитва. Иди, молись усердно и приступай к Чаше (если допущен) с верою и страхом Божиим. Даже и сама исповедь должна быть взрослой. Знаете, чем детские исповеди от взрослых отличаются? Дети всегда истории рассказывают. Иначе просто не могут. «Мы утром проснулись, и я побила братика. А братик пошел к маме жаловаться, а та побила меня. А потом я обиделась и сказала, что причащаться не буду. А потом...» Продолжение следует. Или: «Вот мы вчера на уроке смеялись над Петей, а потом мне было стыдно. Я просила прощения, но Петя меня не простил. А потом… А Петя… А еще потом…» В общем, только записывай материал для детских книжек или зови Чуковского. А что взрослый? Взрослый без всяких историй способен назвать грех по имени. Он говорит: лень, раздражительность, похоть, обжорство… Без историй. Историй не надо. Иначе получится детский формат со взрослыми гадостями. Типа: «Я шел по улице. А впереди шла барышня. Ну, такая, понимаете? А я с женой в ссоре. А у нее кофточка… А еще сумочка… А она обернулась… Короче, я подумал сначала про это, потом про то, потом она мне ночью приснилась… Понимаете?» Здесь не надо звать Чуковского. Здесь других звать надо. Но лучше не звать, а изменить стиль. Взрослым так, с подробностями и по-детски, исповедоваться нельзя. Назвал грех и плачь. Этого хватит. Наши же чада церковные сплошь и рядом горазды истории про себя рассказывать, как дети малые. Только детского в этих историях уже нет ничего. И нужно этих мемуаристов и сказочников останавливать. Называй грех по имени! Кайся! Берись за исправление! Все!
Мы качественно улучшим нашу церковную жизнь, если прекратим беседы на исповеди, а перенесем их за скобки исповеди. Не отменим беседы, а перенесем. Ибо беседовать надо. Мы также улучшим и облегчим жизнь себе и людям Божьим, если общие проблемы паствы будем раскрывать не каждому отдельно, когда исповедник носом уткнулся в Евангелие, а с амвона. Для этого нужно кое-что проанализировать, кое-что прочесть или самому написать. А после рассказать людям. Они голодные. Они съедят. Им надо. Тогда от исповеди останется только то, чем она быть должна, – покаяние, слезы и разрешительная молитва.
Надеюсь, что, если бы славные старцы, принимавшие исстрадавшихся богомольцев в советские годы на исповедь плюс проповедь, плюс урок Закона Божия с наставлением, прочли эти строки, они бы согласились со сказанным. Очень надеюсь. Ведь времена поменялись.
